РАМ-РАМ - Страница 36

Я впал в странное, какое-то полусомнамбулическое состояние. По-английски я говорил уже так же свободно, как по-испански, а использовал этот язык гораздо чаще. Испанская речь возвращала меня то на Кубу, где мы с Ритой и детьми прожили два с лишним года, то в Сан-Франциско, где при посетителях мы говорили с Саксом по-английски, но в своей компании — по-испански. Для меня само упоминание Сан-Франциско тогда звучало лишь как место преступления, место трагедии, место, которого не должно было быть на карте. И вот я как будто снова оказывался в этом городе, в нашем ресторане «У Денни», где мы и жили, и девочка эта сновала между нами, как совсем недавно Кончита с Карлито охотно помогали нам приносить заказы… Как будто и не было той роковой пятницы 27 января все еще того же, 1984 года.

Мексиканцы были рады поговорить на родном языке, они шутили и громко смеялись. Я люблю за это всех латиносов: за их природную жизнерадостность, за мягкий юмор, за беззлобное подшучивание друг над другом. Даже когда они смеются громко, это не звучит вульгарно; в их смехе есть деликатность людей, выросших на улице среди друзей-соседей. Но тогда я чувствовал нечто совсем иное.

Пэгги по моему виду заподозрила неладное:

— Пако, тебе необязательно заниматься кухонными делами, — сказала она. — Хочешь, иди почитай в библиотеку! — Она подмигнула мне. — Бутылка осталась на столе.

— Что, единственный мужчина хочет оставить нас? — с веселым блеском в глазах вмешалась по-испански мать семейства. — Как же мы здесь останемся без руководства? — Она повернулась к внучке. — Кончита, принеси вон тот сверток из корзины!

И тут что-то замкнулось в моей голове. Девочку тоже звали Кончита! Я попытался зацепиться за стол, понял, что стащу скатерть со всей посудой, отпустил руку и грохнулся на пол.

Я очнулся от запаха нашатыря. Я лежал на полу в гостиной, голова моя покоилась на коленях у мексиканки, а Пэгги держала у моего носа ватку с нашатырем.

Она поймала мой взгляд:

— Все? Ты с нами? Я сейчас вызову скорую.

Я приподнялся и благодарно потрепал мексиканку за руку, придерживающую меня.

— Не надо ничего. Я в порядке!

— Точно?

Пэгги снова попыталась поднести к моему носу ватку. Какой же отвратительный запах!

— Да-да. Со мной все нормально!

Я поднялся на ноги. Пэгги, мексиканка и ее дочь обменивались вопросительными взглядами — они не понимали, что произошло.

— Пако, иди, приляг в свою комнату, — Пэгги тоже встала на ноги. — Я помогу тебе!

— Нет, я лучше выйду на воздух.

Я добрел до двери на участок и распахнул ее. Мне хотелось, чтобы меня обожгло холодом, но это был по-весеннему солнечный день, и на меня пахнуло лишь терпким ароматом сырой земли и собранной в кучи палой листвы. Я услышал за спиной голос Пэгги:

— Вот, возьмите, спасибо вам большое! Мы дальше сами справимся.

Я нетвердым шагом дошел до упавшего бука и сел на его ствол лицом к океану. В горле у меня стоял ком такого размера, что он мог выйти наружу, только оторвав мне голову. Чтобы этого не произошло, я попытался сосредоточиться на том, что было перед моими глазами. Далеко уходящее в море бетонное щупальце волнолома слева, из-за которого выплывала палубная яхта. Над водой летел легкий самолет, тянущий за собой рекламный баннер: «Гостиная смеха. Лучшие комики Нью-Йорка». И бесконечная, чуть морщинистая от ветра серая гладь, складывающаяся на горизонте и возвращающаяся по небу.

Я опять не услышал, как подошла Пэгги. Просто сзади меня обняли и крепко сжали руки в брезентовой черной куртке. И меня прорвало!

Первые минуты — не знаю, сколько их было, — я не мог произнести ни слова. Я не помню, плакал ли я хоть раз с тех пор, как их всех не стало. Наверное, нет! Все каналы, предусмотренные Господом или природой, чтобы горе не застаивалось внутри тела и могло растворяться снаружи, были во мне наглухо забиты, зацементированы, навсегда стали рудиментом, как аппендикс или копчик. И вот этот простой жест сочувствия и ласки, на который Пэгги не спросила разрешения, смел все шлюзы, все плотины, выстроенные мною за долгие недели и месяцы одиночества.

Пэгги теперь сидела рядом со мной на стволе, не переставая обнимать меня и прижимать мою голову куда-то к своей шее. Собаки, пришедшие за нею, лежали на песке, глядя на нас, и изредка повизгивали, не понимая, что происходит.

У Пэгги в кармане куртки была наша начатая бутылка виски — стаканы она, торопясь, не захватила. Когда меня перестало сотрясать, она просто отвинтила колпачок и протянула бутылку мне. И это было, как промыть эти мои каналы, только что очистившиеся извержением от всякого мусора. Сделав несколько больших глотков, я протянул бутылку Пэгги, и она так же, по-мужски, отхлебнула из горлышка. Потом вернула виски мне, я приложился к бутылке еще раз и рассказал ей все.

Конечно же, не все! Лишь легенду нашей с Ритой жизни, которая так трагически переплелась с реальностью. Начиная с Кубы, где мы якобы были диссидентами, рассказал про наш переезд в Штаты, нашу счастливую жизнь в Сан-Франциско у Сакса и нелепую гибель моей семьи в якобы случайной перестрелке в Рыбачьей гавани.

Пэгги ни разу не перебила меня и не задала ни одного вопроса. Время от времени она лишь протягивала руку, отхлебывала из горлышка и возвращала бутылку мне. В какой-то момент, уже закончив свой рассказ, я обнаружил, что бутылка пуста.

Я посмотрел на Пэгги. Она улыбнулась мне, и это было самое прекрасное, что я увидел за долгое-долгое время.

— Простите меня, — сказал я. Пэгги недоуменно взглянула на меня. — Ну, что я вывалил все это на вас.